Добро пожаловать на неофициальный сайт сериала "Русские амазонки"!


Новости мирового кинематографа

«Я иду в театр доказать, что я не Джигарханян, а Сократ»
Звезды: Армен Джигарханян

Интервью Армен Борисович давать не любит, да и корреспондента может так приложить, что только держись! «Не ваше собачье дело» – самый популярный ответ. Хотя в переводе его фамилия и означает «душевный человек», но посторонним за кулисы его души вход воспрещен. Он признался, что устал от театра, людей разлюбил, а себя считает клоуном. Почему, Армен Борисович?

Если уж быть точным, «джигарханян» по-армянски – «властитель душ». Но артист предпочитает собственную интерпретацию – душевный человек. А все, кто рядом, у него сплошь «красавицы», «золотца» и «котеньки». Ох, нельзя обольщаться этими ласковыми эпитетами, чуть что не по нему – и мягкая лапа разит острыми когтями.

Армен Борисович, неужто все хорошие, неужто никто не раздражает?

Раздражают. Но существует способ общения. В театре и во всем том, что называется искусством, мы занимаемся любовью. О чем-то рассказываем, что-то проповедуем, но делаем это именно на любви. А что лично мне эта любовь стоит – не ваше дело. Потому что мое дело, как моя любовь отправится в зрительный зал и вернется обратно.

Зритель вас очень любит. А коллеги?

Нет, не могу сказать, что любят. В театре жесткие законы. Мы, партнеры, знаем друг друга до неприличия близко. Поэтому на сцене происходит иное объединение энергетики, иные химические процессы. Я всем тем, кто по другую сторону рампы, говорю: «Не влезайте, посмотрите на итог». Почувствуйте: Отелло нас убеждает, что Дездемону надо задушить? Или догадайтесь, донесет ли Красная Шапочка пирожки бабушке? А знать, в каком химическом процессе находится актриса, играющая Красную Шапочку, – не ваше дело. Я, к слову, очень люблю цирк. И много раз ходил за кулисы. И каждый раз разочаровывался: ведь у льва, которым на арене я любовался, запах неароматный, а воздушная гимнастка, которая только что фантастически владела своим телом, какие-то треники натянула и что-то на сковородке жарит… Не надо нам туда, не надо. Кто-то очень точно сказал: нельзя разнимать радугу, ее надо принять такой, какой вы ее видите – иначе потеряете эту замечательную иллюзию.

Не любите, когда вас о личной жизни расспрашивают?

У меня все карты открыты, мне нечего скрывать. Я и пороки, и достоинства свои знаю. Но опять же думаю: надо ли это зрителю? Стоит ли нарушать иллюзию? Чего мы добиваемся смакованием того, что тот или другой актер пьет? Это очень грустно. Замечательную вещь сказал Кант: «Мы моральны не потому, что есть Бог. Но Бог есть потому, что мы моральны». Я ведь тоже зритель. Мне, например, очень нравится Де Ниро. Но мне абсолютно неинтересно, сколько раз он женат. Мне достаточно знать, что он смертен, как и все.

Но не сами ли актеры нас провоцируют, порой не брезгуя ничем, чтобы в светскую хронику угодить?

Не берите за основу пороки, причем низменные. Не кину ни в кого камень, но и мне тоже частенько звонят и спрашивают: «А вы можете на камеру произнести: «Коля, принеси мне Молю». И за это вы получите пять тысяч долларов?. И тогда я призадумываюсь: пожалуй, давай-ка запишу про Колю. Но единственное, что я думаю про любимых мною в театре и кино людей, которые это делают, – они всю белиберду компенсируют своими хорошими работами. Есть обойма артистов, за которых я могу отвечать. Есть Калягин, Табаков, Гафт, Петренко…

Аркадий Райкин говорил: «В нашей профессии очень важен закон сохранения эмоций. То, что отдается презентациям, отнимается у сцены».

А я же с Райкиным не спорю. Я говорю о том, что хороший артист, включая Райкина, компенсирует это. Райкин тоже иногда делал вещи, которые ему не подходили. Но когда через пять минут он выходил на сцену, мы ему все прощали. Была такая известная история. Великий русский актер Павел Мочалов у какого-то мясника брал мясо и подолгу не платил. И вот этот мясник решил его опозорить. Пришел в театр на его спектакль, чтобы освистать, но когда спектакль закончился, был вынужден прокричать с галерки: «Мы квиты!» Поэтому я и говорю: если мы имеем дело с личностью, то она имеет право иногда обкакаться.

Вы сыграли столько потрясающих ролей! Зачем вам «обкакиваться» в мыльных сериалах, как, например, «Любовь на острие ножа»?

Затем, что, во-первых, это моя профессия. И если бы я был великим шахматистом Тиграном Петросяном, то, как и он, сказал бы: «Когда я долго не играю в шахматы, у меня начинает болеть голова». Во-вторых, это мой заработок. И, в-третьих, если я популярен, то могу помочь хорошему знакомому его больного ребенка устроить в хорошую больницу.

Да вы же популярны настолько, что вполне можете почивать на лаврах!

Нет, ты серьезно ошибаешься. Артист – очень быстро портящийся товар. Я не жалуюсь, я очень счастливый в своем деле человек. Но только я знаю, сколько стоит это счастье.

Подрабатывая это счастье на «остриях любви», вы хоть сценарии-то читаете?

Читаю. Ведь, как известно, Бернард Иваныч Шоу сказал, что слово «да» можно написать только одним способом, а произнести – в миллионах интонаций. Так вот, читая подобные сценарии, я об этом думаю. И еще о том, что у моего героя, которого зовут почти как меня, Артем Борисович, есть внучка, какая и у меня могла бы быть.

Армен Борисович, простите за бестактный вопрос. Внуков у вас нет, потому что вы потеряли единственную дочь – она погибла. И случилось это в канун премьеры спектакля «Закат» по Бабелю, в котором на сцене «Маяковки» вы играли Менделя Крика, а Лена была занята в массовке. Как вы нашли силы через несколько дней после трагедии сыграть премьеру?

Да, в моей жизни было несчастье. Но я знаю, что печаль моя светла. Потому что, если этому случиться было суждено, то, как ни жестоко звучит, это все равно обернется качеством. Я все выплачу на сцене – на сцене мне станет легче. И в конце концов горе тоже может стать стимулом жизни.

Однажды вы сказали, что в основе актерской профессии – постоянное познание людей и себя. Что вам познать удалось?

Вот так возьму и все тебе расскажу! Я сам ничего не знаю пока. Пока я нахожусь в дороге. В отношении людей – я их перестал любить. В том смысле, что они мне перестали быть интересны, разгадываемы стали для меня. Я слишком долго занимаюсь актерским делом, чтобы узнать все человеческие типы. А про себя узнал только то, что есть законы природы и есть законы организма в этой природе. Я, например, знаю, что соленого мне нельзя, что с сахаром проблемы. Вот виноград очень люблю, а врачи говорят: можно одну кисточку в день. Только ты не подумай, что я из-за этого ночью в туалете плачу. Более того, в этом тоже можно найти какую-то радость. Помнишь, как у Достоевского – «самоотравление собственной фантазией». А еще во мне живет животное: если мне где-то плохо, я ухожу. Что же касается творчества, актерское мастерство не в том, что ты играешь каких-то героев. Любой артист, лет пять проработавший в театре, может пользоваться огромным ассортиментом штампов. Но то истинное, что я испытал на сцене, это когда из своего тела выходишь. Это, как говорил Булгаков, «подымаясь в гибельные выси». Поэтому своих артистов я мучаю, хотя совсем не садист. Заставляю их на это самое «почему» ответить. Но ты ведь знаешь лучше меня, что все самые трудные «почему» не имеют ответа. «Если бы знать?» – заканчивает великий Чехов свою великую пьесу «Три сестры». А компенсацией за то, что я людей перестал любить, люблю детей и животных. Они абсолютно непредсказуемы.

Кто-нибудь заменил любимого кота Фила, который прожил с вами 17 лет?

Нет, и никто не заменит. Как это патологически ни прозвучит, Фил был моей последней, самой сильной любовью. Он был лучше и мудрее меня. Изящный, полный чувства собственного достоинства, гордый. Фил для меня – олицетворение гармонии.

Вы как к себе зрительскую любовь чувствуете?

Ты забыла, что мне 72 года. Я уже все слезы пролил, все сопли вытер. Больше потерял, чем обрету. А ты меня спрашиваешь: «Вы замечаете, что девочка, глядя на вас, прослезилась?» Это мне уже не нужно – потому что всему цену знаю.

И своему творчеству?

Как актера себя уважаю. Да, в моей творческой жизни были проституционные моменты, были неинтересные. Но мне кажется, я был честен. Так же честно скажу: мне очень радостно, когда человек, видя меня, улыбается.

Улыбается Армену Джигарханяну или просто симпатичному человеку?

Думаю, Армену Джигарханяну. Но эту улыбку я не укладываю в чемодан и не ношу с собой. Фиксирую и иду дальше жить. А еще мне приятны такие вот моменты. Через несколько лет после выхода на экраны телесериала «Операция «Трест», в котором я сыграл легендарного чекиста Артузова, в моей квартире раздался звонок. Женский голос представился: «Здравствуйте, я ваша внучка». Я в ужасе стал гадать: какая внучка, от кого? Выяснилось, что это была внучка реального Артузова, она приглашала меня на 90-летие деда.

Какой период своей жизни считаете наиболее счастливым?

27 лет в «Маяковке». В основном это связано с одним человеком – Андреем Александровичем Гончаровым. Причем мы были диаметрально противоположны: по оценкам вещей, отношению к людям. Но, видно, настолько был сильным режиссерский магнетизм. Как Гончаров угадывал, что это именно моя роль? Это было что-то сверхъестественное. Слова Станиславского о том, что режиссер умирает в актере, – это идеально для Гончарова. Когда Гончар показывал женские роли в «Трамвае «Желание», который мы играли 25 лет, челюсть отвисала от его гениальности. Как он показывал – ни один актер не сыграл. Потому что мы играли роли, а он пьесу. И это было неистово. Таких счастливых судеб, как моя, в театре было много. Магнетизм Гончарова многих притягивал и объединял. И я точно знал про своих партнеров: я из них родился, они из меня родились.

На роль Сократа Гончаров выбрал вас, сказав, что ему нужен мыслящий актер. Вы, как и ваш любимый герой, мыслитель?

Мыслитель – это в академии наук. А я клоун, духарист. И это самое сильное, что есть во мне.

Что значит клоун?

Это тот, кто говорит языком образа, шуток, обмана, хватает за нос. У нас, кстати, с Гончаровым из-за Сократа спор был, который я выиграл. Андрей Александрович искал пластику роденовского мыслителя, а я считал, что надо играть городского сумасшедшего. Секрет Сократа, по-моему, в элементарной простоте, ясности мышления до примитивного.

Побывав на репетиции спектакля «Геда Габлер», почувствовала, что у вас с актерами такие же отношения, как у Сократа с его учениками. Вы их не учите, а вместе исследуете проблему.

Да. Я, как и Сократ, говорю, что учеников нет у меня. Есть беседующие со мной.

А вы чувствуете, что ваши собеседники – совершенно иная генерация?

Конечно.

Понимаете их? Или, как многие люди вашего поколения, раздражаетесь?

Иногда понимаю, иногда нет. Но ни в коем случае не раздражаюсь – иначе во мне было бы что-то не в порядке. Они сильнее меня тем, что молоды. А я сильнее тем, что больше знаю о профессии, больше видел в жизни. Я произношу фамилии людей, которые они слыхом не слыхивали. Вот, говорю, я с Меркурьевым снимался – великий был артист. Они мне: «А кто это, Меркурьев?»

Объясняете?

Нет. Если не знают, то не знают. «А кого вы, – спрашиваю, – знаете?» – «Билана». – «А Билана я не знаю». Я же не лектор из общества «Знание». У меня другая задача: мне надо добиться, чтобы на сцене все грамотно было. А все это просветительство не имеет почвы.

Знаю, что любите путешествовать. А как вы пережили путешествие из времен, когда были счастливы на сцене и экране, в сегодня? Когда в мыльных сериалах приходится сниматься?

Путешествовать, действительно, люблю. В свое время мы с женой на машине всю Европу объездили. А что касается перехода из одного времени в другое, то такого просто не было. Я же артист – я нахожу общий язык и с кошкой, и с собакой, и с крокодилом.

В рекламе играете, как сказал кто-то из актеров, на сэкономленных интонациях?

Нет. Стараюсь быть честным. Если уж совсем это не годится, предлагаю переделать. Даже в рекламе, которую тоже считаю произведением искусства. А нашим делателям рекламы говорю: «У вас юмора нет». Вот ваша длинноногая, которая колготки показывает, мне не так интересна, как если бы она что-то смешное сказала. Да что толку мои советы! Ты знаешь, какую записку оставил парикмахер Рабинович перед тем, как повесился? «Всех не переброешь».

Случались ли роли, за которые было стыдно?

Нет. Я выскакивал за счет человеческого характера, страстей. Если мой герой боролся за то, чтобы на-гора гаек побольше выдать, но одновременно у него была история с какой-нибудь «мумулечкой», я на это и опирался. Но в современном кино драматургия на уровне КВН.

Почему же тогда не устаете в кино сниматься?

Меня зовут – я и снимаюсь. А потом, повторю, это же моя профессия.

До поступления в Ереванский театральный институт вы работали на «Арменфильме» помощником оператора?

Из-з моего акцента меня не приняли в ГИТИС. А кино вошло в мою жизнь вверх ногами. Когда после войны в Ереван привозили европейские киношедевры, мы, мальчишки, смотрели их с крышикинотеатра, свесившись вниз головой.

С фильмом «Здравствуй, это я!», в котором вы дебютировали, вы участвовали в Каннском фестивале. Какие сохранились впечатления?

Шок! Это был шестьдесят шестой год, моя первая поездка за границу. Я попал в сказку, другой мир, хотя и показушный. Тогда понял, что у меня очень крепкие нервы. Я таких женщин не видел, такой одежды не видел, жил в трехкомнатном номере. И все 17 дней хотел увидеть, как приносят в номер завтрак. Не увидел: просыпался, а завтрак уже стоял.

А как актером решили стать?

Не помню. Думаю, другого ничего не хотел. Мама рассказывала: мне два годика было, мой дед Васо сидел на крыльце нашего дома, хлопал в ладоши, а я перед ним танцевал. Когда в школе мы готовились к выпускным экзаменам и делились, кто куда идет, я сказал о театральном. Все стали меня отговаривать: «С ума не сходи! Иди в политехнический». У меня математика и физика хорошо шли. Но я выбрал театральный. Мама не удивилась и посоветовала: «Слушай себя». А что в ГИТИС не приняли, так большое спасибо тем людям нужно сказать. Иначе бы я не встретился со своим учителем Арменом Гулакяном. Вообще вся наша жизнь, как говорил великий Михаил Чехов, это «вдруг».

Ваш учитель говорил, что самое сложное сыграть две авторские ремарки: «вышел на сцену» и «ушел со сцены». Почему со сцены решили уйти? Почему не играете в театре?

Устал. Физически устал. Перестал получать удовольствие. Я в театре все сыграл, все увидел, все почувствовал. А вообще не ваше это собачье дело. Это любопытство, которое не надо удовлетворять. Вот рождается ребенок, а как его делают – не ваше дело. И напрасно ты на репетиции побывала. Боюсь, что во время спектакля начнешь зрителям рассказывать то, что не нужно. Начнешь комментировать: «А вот в этом месте Джигарханян во время репетиции укусил артистку за одно место». Не надо это, не надо...

Вы артист от Бога, а талантливый ли вы учитель? Умеете ли вы, еще раз процитирую наставника вашего, «опуститься до невежества ученика и вместе с ним подниматься к вершине»?

Слова эти верны, но трудны. И у меня не всегда получается ими пользоваться. Иногда приходится брать силой. Может ли человек чему-то научиться, зависит от того, каков его мир. И Бог, и дьявол только в нас – не на стороне. Я часто вижу, что человек физиологически одарен, заразителен. Но отклика нет, он не реагирует.

А что такое вообще талант? И как его распознать в абитуриенте, читающем басню?

Это никто не определит. Это, как говорил Меркурьев, из области запахов. Могу сказать честно: и в ГИТИСе, и во ВГИКе, и в своем театре больше ошибался, чем обнаруживал. Почему я говорил про химические процессы? Вот женщина познала любовь, забеременела, родила – расцвела. Или, наоборот, увяла. Отчего это происходит, никто не знает. Я когда преподавал, не мог оценки ставить, потому что понимал: есть человек, который движется очень медленно, но движется к вершине. А другой сделает большой рывок, и – стоп! Я не могу никого научить любить или ненавидеть, это как природа дала. Творчество нельзя тиражировать. Если почувствовал – почувствовал. Мурашки по телу пошли – пошли. А нет – хоть разбейся.

Вы – художественный руководитель театра. Руководить научились? Умеете принимать решения?

Вынужден. Этому не учатся. Маркес гениально сказал: «Когда человеку надо принять решение, он бывает удивительно одинок». Моя команда – преданная. Я своих ребят действительно люблю, действительно им верю.

А они вас любят?

Не знаю. Но пока чувствую, что на них воздействую. Когда перестану, тогда надо будет заканчивать.

Но ведь вы выгнали целую группу артистов, с которыми начинали создавать театр?

Они вышли из управления. Я привык виновного искать в себе, но тут понял, что спасения нет. Я не Карабас-Барабас, я только хочу порядка. И вообще пришел к такому выводу, что в театре, семье, государстве порядок и закон – самое главное.

Среди провинившихся был и ваш сын…

Это сын моей жены. Но на мое решение это никак не повлияло. Действовало то, что он оказался одним из предателей. Я эту ситуацию отпустил и пошел дальше.

 Почему в своем театре не только не играете, но и ничего не ставите?

Потому что я вместе с моими молодыми режиссерами и за все спектакли, до малейшей подробности, несу ответственность. Это все мои спектакли.

А вас не коробит выведенная над театральным подъездом крупными буквами ваша фамилия? Не из области ли это нерукотворных памятников?

Зачем мне памятник? Памятник бы был, если бы я создал театр для себя. А то, что моя фамилия на здании начертана, так об этом распорядилось правительство Москвы. Не я, а Лужков ее вписал.

В фойе театра – актерская фотогалерея. И все – без имен, без фамилий. Почему?

Зачем нам имена? В церкви же под иконами тоже никаких подписей нет. Это все люди нашего театра. Здесь и администратор, и костюмер, и повар есть.

Когда вы преподавали во ВГИКе, для студентов вывесили лозунг «Все можно!». А как определить грань между «все можно» и «все дозволено»?

Грань – талант, заразительность. Один ругается матом – и коробит. Другой тем же матом выражается – и мурашки по телу. Меня не коробит ни голый человек на сцене, ни половой акт. Меня коробит, когда это бездарно, неубедительно.

А не на сцене, в жизни – где эта грань?

Про это спроси у правоохранительных органов. В жизни законы должны править не только государства, но и человеческого общежития.

Армен Борисович, давайте по другую сторону рампы заглянем. Как вы относитесь к нынешнему зрительному залу?

Честно? Зал и сцена – абсолютно разные существа. В зале есть один, два, три, пять – уже много – больных нашим делом людей. Именно больных. Их бормашина задевает. Остальные – любопытствующие. Между залом и сценой никакой серьезной связи нет. Ни в аплодисментах, ни в букетах. Вот как в трамвае у водителя билет берешь, в лучшем случае спасибо говоришь. Театр – очень сложное учреждение, в нем происходят физиологические процессы. Я должен возбуждать, чтобы вы забеременели от того, что я делаю. Или, наоборот, выкидыш получится. Да, нам это надоедает, потому что беременеть часто несладко. Поэтому мы идем на «Фабрику звезд», на КВН, на чучу-мучу...

Как вы добиваетесь того, чтобы те, кто хочет увидеть в театре КВН, видели все-таки театр?

Никак. Мое дело сказать правду, а не заставить вас поверить в нее. Рихтер выходил на сцену, играл и уходил, кланяясь, бочком.

Вы четыре года преподавали во ВГИКе, а потом ушли, потому что коллеги не приняли поставленный вами со студентами спектакль «Три сестры». Больно далось непонимание соратников?

Нормально. Кстати, ради того чтобы не бросать этих несчастных учеников, я и создал свой театр. А самое главное, что я понял из этой ситуации, – это бессмысленность четырехгодичного отсиживания задов. Четыре года в отрыве от производства – это варварство. Учиться что значит? Смотреть, тереться. Год можно рассказывать, чем Шекспир отличается от Островского, а Чехов от Гольдони. А через год – к станку, на сцену, в кадр.

А как же тогда «гитисы», «щуки», «щепки»?

Не должны существовать. Один год – школа при театре, дальше – на сцену. Человек приходит в ГИТИС в 17 лет, уходит в 21. Все! Ромео уже ушел! Извини меня, половому акту можно научить только во время полового акта. Теоретически еще никому не удавалось это сделать. Вот в моем театре на моих глазах актеры созревают. У них мускулы нарастают, голос садится, походка меняется. Или наоборот, как говорил Гончаров, они превращаются во вчерашний торт. Ну а непонимание меня вгиковской профессурой не переживал. Беда наших театральных вузов в том, что там преподают люди, которые у станка стояли очень давно, а то и почти не стояли.

Как вы переносите неудачи?

Анализирую. Но не коллекционирую. Прошли и двинулись дальше.

А вам не бывало завидно, когда хорошую роль, которую хотелось сыграть, отдавали другому актеру?

Нет. Я две вещи стараюсь в себе убить: обиду и зависть. Я должен найти компенсацию. А вообще я сыграл такие гениальные роли и столько, что пусть мне завидуют! Я, когда молод был, маме всегда рассказывал, что на такую-то роль пробуюсь. И потом меня вдруг не утверждали. А мама всегда говорила: «Им же хуже». Великая у меня мать была!

Кто по профессии?

Машинистка. Но страшная была театралка! Когда я работал в ереванском театре, она всегда на гастроли со мной ездила. Не для того чтобы мне кашу варить – чтобы посмотреть. Мама была с таким юмором, так разыгрывала, заводила людей, так легко умела на все смотреть! И плакала. Мы же вдвоем с ней жили. Отец нас оставил, когда мне один месяц был... Если бы я был такой, как моя мама!

Что из своего детства помните?

Тутовое дерево, которое росло во дворе нашего дома. На нем мое детство и прошло. Я на нем сидел, книжки читал, падал с него. Однажды даже заснул на нем.

Что сейчас связывает вас с родной Арменией?

То, что я армянин, знаю армянский язык, езжу туда.

Согласны с вашим любимым Маркесом, который сказал: «С тех пор, когда я уехал из родного города, в моей жизни не произошло ничего примечательного»?

О, это гениально!

Сейчас вы живете на два дома. Один – в Москве, на Арбате, другой – в Техасе, под Далласом.

Московская квартира в отреставрированном старинном доме в Староконюшенном переулке. В нем мне нравятся высокие потолки. Но главное – тишина, которую очень люблю. Вообще же в Москве я больше живу в своем театре.

А в Америке что?

Не люблю про это говорить. Нормальные условия. Дом моего друга.

С кем общаетесь?

Ни с кем. Ни с одним человеком. Мне это неинтересно, потому что общение – сложная работа, от которой я устаю. Поэтому и язык не выучил. Мое общение в Америке – это книги, музыка, воздух. А жена живет там постоянно. Она театровед с языковым образованием, работает в арт-музее.

Армен Борисович, были ли в вашей жизни встречи, которые особо отметила память?

Две из них с Уильямом Сарояном. Когда я еще работал в Ереване, он приезжал туда и в роскошном армянском застолье провел с нами, молодыми актерами, целую ночь. Спустя много лет случайно встретился с ним в Варшаве, на почте. Мы с женой путешествовали по Европе и из каждого города отправляли себе домой открытки. Я увидел Сарояна и заговорил с ним по-армянски. Сказал, что я артист, с которым он когда-то гулял в Ереване. Он, конечно, не вспомнил. Только спросил меня: «Постарел я?» «Нет, что вы!» – слукавил я. Тогда Сароян, покачав головой, протянул мне руку в старческих пятнах. А потом совсем гениальную вещь сказал. Он плохо слышал, и поэтому мы разговаривали громко. Вошел поляк и сделал нам замечание. Сароян взял меня за руку и сказал: «Он прав». И через паузу: «Но мы тоже правы». Ах, какая потрясающая фраза!

Вы часто чувствуете, что неправы?

Часто. Я со своими актерами на эмоциях говорю. А ночью думаю: в этом месте неправильно показал, как надо играть. Я сам еле-еле понял недавно, что такое истинно актерская профессия. Вот это самое – «вышел на сцену» и «ушел со сцены». Вышел из своего костюма, наделдругой. Это очень страшная профессия.

Большинство ваших ролей – главные. А вы ощущаете себя, используя женский род, примой?

Нет. Такого понятия нет. Не только для меня – вообще. Это все придумано. Вот в семь вечера раздается звонок, и я выхожу на сцену и начинаю кровохаркать, пытаясь убедить вас, что я – Отелло, и эту продажную Дездемону надо задушить. Вот и все! Какая тут к черту прима-шрима?! Прима – это когда в ресторан пойдешь и на тебя пальцем начнут показывать: «Ой, Джигарханян пришел!» А я иду не в ресторан, а в театр – доказать, что я не Джигарханян, а Сократ.

Давайте все-таки к Джигарханяну. В вашей фамилии, как и в профессии и вашей натуре, соседствуют «гибельные выси» и земное. По-армянски вы – «властитель душ», а по-персидски – «хозяин печенки». Что ближе?

Золото мое, мне 72 года, а ты со мной говоришь, как с 18-летним – душа-муша... Ведь, как говаривал Сократ Иваныч, единственное, что я знаю, это то, что ничего не знаю. Или, как закончил свою пьесу Антон Палыч, «если бы знать»...

Беседовала Елена Калядина, журнал «Интервью»







Hosted by uCoz